|
Глава 3. Первые успехи (1975–1979 г.)
В таких забавах и наблюдениях проходит лето и с сентября мы начинаем серьёзно репетировать. Впереди — конкурс ансамблей Куйбышевского района города Москвы. Задача — выступить достойно. А почему нет? Состав стабильный, ровный по уровню, поём на голоса уверенно, аппарат хороший. Чтобы не петь комсомольские песни или петые-перепетые шлягеры, делаем обработку нескольких русских народных песен и это нас по-настоящему увлекает. Знакомимся и приглашаем второго гитариста — Игоря Будённого, правнука героя гражданской войны.
До гитары он занимался в школе по классу домры, что немедленно пускается в ход вместе с ложками, рожками и аккордеоном, которым, как выяснилось, здорово владеет Гожев. Готовимся к конкурсу, стараемся, волнуемся, переживаем. И не зря. Выглядим на две головы выше любой из двадцати участвующих групп и первое место достаётся практически без борьбы, что даже немного разочаровывает. За счёт включения натуральных инструментов и минимальной, но яркой театрализации, у нас очень выигрышным выглядит блок русских песен. Стараюсь избегать слова «народных», так как не понимаю смысла. Это что, в какой-то момент народ поднялся и давай всем миром песни писать? Ведь нет же! Каждую так называемую «народную» песню писал конкретный человек, имя и фамилия которого до нас не дошли. Так вот и надо писать — песня такая-то, автор неизвестен. По-моему, так справедливее.
После конкурса акции наши взлетают. Теперь мы уже выбираем время для репетиций, а остальные подстраиваются. Мероприятия районного масштаба без нас не обходятся. Мы пока рады самому факту пусть даже бесплатных выступлений на всё более приличных площадках, полных зрителей.
1976 г. В такие костюмы нас одевали на заводе им. Куйбышева.
Деньги, правда, очень скромные, мы зарабатываем на свадьбах, выпускных вечерах и на танцах. Всё складываем в кубышку, которая тратится на всякие причиндалы, способные хоть как-то улучшить звучание и сценический комфорт. Например, микрофоны из нашего комплекта ни к чёрту не годятся. Они свистят, пердят и звучат отвратительно. Приходится покупать на Неглинке, а там один более или менее приличный стоит, как наше выступление. Та же история с проводами, штекерами, микрофонными стойками, звуковыми педалями, пластиком для барабанов и ещё кучей всего, что отравляет жизнь и опустошает кассу. Это всё постоянно рвётся, ломается, разбивается, а иногда и воруется. Неизбежные издержки жанра — всё время что-то выискивать, покупать, обменивать, бегать по музыкальным магазинам, в которых ни хрена нет, в надежде, что случайно наскочишь на какой-нибудь аксессуар. Сейчас я очень редко захожу в современные музыкальные салоны — во-первых, теряюсь перед ассортиментом, выбор струн, усилителя или провода способен на полдня решить проблему досуга, а во-вторых, до сих пор душит досада за свои искорёженные пальцы, ненайденные звучания и все глупости, которые мы совершали и о которых стыдно вспоминать. Так например, я был поражён, насколько быстро, ровно и чётко играет клавишник повторяющуюся фразу во второй вещи из пинкфлойдовского альбома «Dark Side of The Moon», там, где на эту фразу нанизана какофония, заканчивающаяся взрывом. Каждому, кто предлагал себя в качестве клавишника, я, в свою очередь, предлагал в качестве теста выучить эту фразу и выдержать хотя бы минуту, стоя рядом с секундомером и глядя, как жопа в мыле, глаза из орбит, соискатель, потея, устремляется в погоню за «Pink Floyd» на отечественном электрооргане «Юность». Ну не мудак я? Немудрено, что этот кастинг никто не прошёл, особенно с учётом того, что в оригинале на клавишах никто не играет, а просто запущен неведомый для нас тогда звуковой приборчик под названием «секвенсор».
Та же история со знаменитым вокализом после песни «Time» с того же альбома. Поскольку Лёшка Киселёв поёт только в славянской манере, а меня постоянно свербят бесы Запада, я размышляю, как бы это соединить и исподволь просматриваю вокалистов. Так вот, из многих претендентов один абсолютно точно воспроизводит партию, которую, как опять же через много лет выяснится, поют по очереди три девушки-негритянки. По этому поводу очень точно высказывание замечательного композитора Андрея Мисина: «Господи, как же много нам пришлось додумывать за «Пинк Флойд».
Параллельно внедряемся в музыкальную тусовку, не пропускаем ни одного мало-мальски значимого концерта или сейшена. А посмотреть время от времени есть на что. Не такой уж это беспросвет. В Москве выступают «Червоны гитары», «Breakout», «Локомотив ГТ», «Омега», «Пирамиш», «Скальды», Чеслав Немен, великолепные джазовые коллективы — от всемирно знаменитого оркестра Дюка Эллингтона до польских Адама Маковича, Збигнева Намысловского и многих других. Джаз вообще в это время перестаёт быть «Музыкой толстых», а переживает творческий расцвет и переходный период к окончательной легализации. Каждый год в ДК «Москворечье» проходят знаменитые джазовые фестивали, где выступают все и в разных сочетаниях: «Мелодия», «Аллегро», «Каданс», «Арсенал», трио В.Ганелина — очень клёво и суперпрофессионально. Попасть на эти концерты невозможно, но удаётся.
В нашем жанре безоговорочно лидируют «Песняры», хотя очень здорово выглядят молодые «Ариэль», «Модо», «Апельсин», «Весёлые ребята», «Цветы», «Музыка».
На официальных афишах слова «рок-группа» ещё не увидишь, зато постоянно проходят подпольные именно рок-концерты. Многие ещё поют на английском, но уже есть русскоязычные «Машина времени», «Високосное лето», «Аракс», в самом соку «старики»: «Скоморохи», «Оловянные солдатики», «Мозаика».
Причём та же «Машина» пока ещё «одна из». Они только насаждают свою созерцательно-нигилистическую эстетику в жизнерадостный и просветлённый дух музыкальной Москвы, основанный на бардовской культуре шестидесятых. Те же «Мозаика» с «Оловянными солдатиками» выглядят гораздо более московскими. Другое дело, что Макаревич чутко и вовремя улавливает изменения в настроении и мировоззрении молодняка, находя для него точные образы-символы. А вовремя добавленный оптимизм Кутикова и Подгорецкого приведёт группу к фантастическому успеху начала восьмидесятых.
Это герои андеграунда таким, как мы, руки не подают, да мы и не сильно паримся по этому поводу. Играем всё лучше и лучше, потихоньку обрастаем связями и знакомствами. Наше руководство уже нацелено участвовать в городском конкурсе, объявленном на конец семьдесят шестого года, и мы не будем там мальчиками для битья. Я пробую писать песни, вроде начинает получаться, одна из них — «Ноченька» на стихи Есенина, хоть и пропитана насквозь песняровщиной, но в любом случае наша собственная, которая хорошо играется и ещё лучше поётся.
Жутко доканывает учёба. То, что поначалу привлекало, сегодня сильно надоедает. Особенно график, понедельно чередующий дневные и вечерние занятия. Это же всё нужно увязывать с репетициями и концертами и на «вечерней» неделе к восьми утра переться в свой экспериментальный цех, где мне уже точно в роли слесаря делать нечего. Устаю так, что невольно становлюсь героем эпизода, вошедшего в историю. А именно: однажды я пошёл гулять с собакой, а собаку дома забыл. Дело было зимой, поздно ночью прихожу замёрзший и голодный с репетиции, только успеваю раздеться, как выходит мама и просит погулять с собакой. Чертыхаясь, напяливаю опять на себя зимнее и спускаюсь во двор. Курю у подъезда с поводком в руках, думаю о своём. И вот понимаю, что как-то не так, чего-то не хватает, а сообразить никак не могу! А когда, наконец, соображаю, мама, рыдая от смеха, выносит из подъезда на руках четвероногого ухмыляющегося мерзавца. Мне кажется, он тоже ржёт.
Но вообще смешно далеко не всегда. Мы с Киселёвым потихоньку, робко, редко говоря об этом вслух, но понимаем, что музыка для нас уже не просто увлечение-хобби, а часть жизни, которая не отпустит. И с каждым семестром всё более сложная учёба в институте нам попросту не нужна. Впереди маячили жуткие предметы типа «Теория электромагнитного поля», «Электрические цепи» и прочие основы радиостроения. Плюс полнейшее отсутствие студенческой жизни помимо учёбы и пьянок, поскольку для института мы работники, закреплённые за предприятиями, а для предприятий — студенты.
Стало быть, ни вечеров, ни фестивалей, ни походов — ничего! Даже стройотряда и выездов «на картошку»!
Заканчиваем — я второй курс, а Лёха третий. Он-то мне первый и сказал, мол, ты туда не ходи, не фига на третьем курсе делать. Давай лучше подумаем, куда свалить. Почти всё лето прочёсываем институты, но где-то нам не нравится, где-то мы не вызываем доверия, где-то сильно не совпадают программы.
И вот новая напасть: НИИ, где мы работаем переходит на почти стопроцентный офицерский призыв после института, что усугубляет ситуацию, доводя нас до отчаяния. Первое сентября не за горами. В один из последних дней августа бредём пешком от «Белорусской» ко мне на «Сокол», с ужасом понимая, что ничего с переходом не получится. Проходим «Аэропорт», сразу за которым МАДИ (Московский автомобильно-дорожный институт). Ну он-то точно не по нашему профилю. Хотя...! Почему не зайти? Смотрим списки факультетов — всё связано или с машинами, или с дорогами. Есть, правда, ГСУ — «Гидравлика и системы управления». Гидравлика, понятно, мимо, но что там за системы управления? Заходим, выясняем, что есть специальность АСУ (Автоматизированные системы управления), отдалённо перекликающаяся с нашей.
Идём к декану — он, к счастью, на месте. Беседуем, рассказываем о себе. Он неожиданно и активно реагирует на наши музыкальные успехи. Оказывается, каждый год в институте проходит весенний фестиваль искусств, и факультеты очень азартно и старательно стремятся в нём победить. Декан вызывает помощницу, которая говорит, что в одной группе «АСУ» освободилось два места — одна студентка ушла в декрет, а ещё один эмигрировал. Нам предлагается до шести часов тридцать первого августа принести документы и в течение первого семестра досдать недостающие предметы.
Нехило! Сегодня двадцать девятое. Игра в гусарскую рулетку. Если где-то сбой, не дай Бог, то идти нам с Лёхой обратно, от «Сокола» до «Белорусской», только уже строевым шагом, с повесткой в зубах, прямиком в райвоенкомат на Бутырском валу.
Узнав, что мы уходим, начинают издеваться. В институте говорят — сначала увольняйтесь с работы, на работе — сначала отчисляйтесь из института.
Весь день тратим на беготню и тщетные попытки преодолеть этот пинг-понг. Не получается! Только утром следующего, последнего дня нас милостиво соглашаются быстро уволить с работы, но что значит быстро? В любом случае заявление, обходной лист, сдача казённых инструментов, расчёт и прочее. Часам к трём справляемся, забираем трудовые книжки, что влечёт автоматическое отчисление из института без обратного хода. Мосты сожжены. Сломя голову несёмся в старый деканат за документами. Там переживаем один из самых страшных моментов в жизни! Женщина, у которой они хранятся в сейфе, полчаса назад уехала на дачу и до конца недели не вернётся.
Время полпятого.
Пи..дец за индексом «Полный»!
Доигрались со своим авантюризмом! Молча курим у входа (точнее, теперь уже у выхода), говорить не о чем и незачем, винить тоже некого. Всё сами придумали, рассчитали и почти осуществили. Почти... В армию охотно берут с незаконченным высшим образованием.
Но кто-то в этот день нас ведёт за ухо! Ведь не ушли сразу, остались курить. Короче, через десять минут появляется та самая Тётя-Мотя, потная и злая, потому что забыла на столе ключи. Пытается от нас отмахнуться, но мы жалобно-неумолимы, в глазах настоящие слёзы, и до неё доходит происходящее. Включается непонятно откуда взявшаяся почти материнская доброта, она смотрит на часы, охает, бежит наверх, мгновенно оформляет документы и... даёт три рубля на такси. Ну, три рубля у нас и у самих есть. Как в плохом кинофильме, без двух минут шесть мы влетаем в наш новый деканат — зачислены!
С первой же минуты, едва переступив порог, ловим ощущение — это наш институт! Всё кипит, студенты на позитиве, преподаватели доброжелательные, секции, кружки, спорт, тусовки — всё, чего мы не видели в прежнем заведении. Там мы были чужие среди своих, свои среди чужих, в МАИ к нам относились как к чужеродным, потому что работа в НИИ считалась главным, а сюда только приходили на занятия. На работе, наоборот, мы считались не полноценными сотрудниками, а, в первую очередь, студентами и ни в какую общественную жизнь не втягивались. Да и какая жизнь в полувоенном, строго засекреченном предприятии, кроме профсоюзных путёвок в санатории и пансионаты. Поэтому пивная «Три ступеньки», равноудалённая географически от не ставшего родным учебного здания и НИИ, не ставшего родным дважды, заменяла имеющийся в каждом институте «сачкодром», где назначались встречи, прогуливались занятия и обсуждались курсовые.
А здесь всё ходит ходуном, мы моментально и плотно вписываемся во всё формальное и неформальное. Музыка является приоритетным фактором для самопозиционирования, выстраивания отношений и просто общения. Выясняется, что в институте порядка двадцати ансамблей и главное тусовочное место — актовый зал с репетиционными комнатами — постоянно бурлит от музыкантов, их друзей, подруг и просто всех, кто на огонёк.
Два коллектива заслуживают внимания. Один, считающийся лучшим в институте (пока!), где ребята старательно играют по нотам, расписанным их руководителем Валей Гуминским. Валя очень строг, дотошен, но на первой же выпивке за знакомство демонстрирует свою коронку. У него очень длинный и плоский нос, он берёт банку с солёными помидорками, выливает воду, наклоняет голову так, что нос становится маленькой полочкой, переворачивает банку, выкатывает помидорку, а уж потом скатывает её в тарелочку.
1977 г. Весенний фестиваль МАДИ. На клавишах — Валя Гуминский — тот, который помидорчик из банки носом мог достать.
Из его группы четыре человека впоследствии перейдут к нам, да и он сам какое-то время будет нашим клавишником. Но пока он заведует клубом, руководит группой и заправляет всей музыкой, то есть репетициями и выступлениями факультетских ансамблей. Они все никакие, кроме одного, слабенького по уровню, но очень интересного по задумке. Это первый в Москве ансамбль, играющий кантри. Его лидер Серёга Сенчило из Петропавловска-Камчатского помешан на американской сельской музыке, для нас ещё диковинной, и с нуля поднимает коллектив «Орнамент», который, как и мы, институтом не ограничится и через много лет и пертурбаций вырастет в знаменитую «Кукурузу». Нравится-не нравится, но они все нам не ровня, что подтверждается на первом же студенческом вечере, в котором мы участвуем, готовясь к Московскому конкурсу.
У нас хороший аппарат, костюмы, какой-никакой, но сценический опыт. По крайней мере, во время пения мы научились смотреть на зрителей, а не в пол или потолок. Студенты признают нас безоговорочно, и на грядущий конкурс мы с трудом выпрашиваем несколько десятков билетов, что явно недостаточно для желающих нас поддержать.
1977 г. МАДИ. Звуковыми пультами ещё не пахло. Наш звукооператор Женька Поляков крутит ручки от усилителей. Хоть так!
Конкурс проходит в ДК им. Горбунова (впоследствии — знаменитая «Горбушка»), а тогда вполне себе шикарный, ухоженный зал, где порядка шестидесяти групп, победители районных и студенческих фестивалей, в два тура показывают, на что способны. Естественно, полный бардак при подготовке. Все ходят мимо друг друга с петушиным видом и задранными носами. Те, у кого есть хорошая аппаратура, норовят выступить на своей, поэтому вся сцена заставлена комплектами и сам чёрт не разберёт, кто на чём играет.
Авторитетное жюри с Юрием Саульским во главе отбирает двенадцать коллективов для второго тура. Мы волнуемся страшно, но отыгрываем гладенько и проходим в число лучших, чтобы через месяц во дворце МГУ уже окончательно распределить призовые места. Положа копыто на вымя, есть группы посильнее и поинтереснее. Та же «Мозаика» с легендами московского рока Ярославом Кесслером и Юрием Чепыжовым, играющие на «Динаккорде» и выглядящие настолько мощно, что нам пока в их присутствии сидеть тихо. Но это старый, проверенный, известный коллектив, а крышу всем сносит выступление «Цунами» — группы из ПТУ, где трое не очень сильных участников (бас, гитара и барабаны) выигрывают за счёт классного, ими же написанного материала, удачного использования примитивных, но точных световых эффектов, включения фонограмм с голосом диктора программы «Время», звуками улицы и военного сражения. Яркая фантазия и безупречный вкус.
Для меня безумно полезный опыт — не только виртуозной игрой и пением можно побеждать. Запомним!
Ко второму туру расклад понятен. До победы нам не дотянуться, но мы уверенно делим места с четвёртого по шестое, получая первый в жизни диплом, хоть и третьей степени. На следующий день концерт Лауреатов, то есть каждая группа может оторваться по полной, играя в том числе фирменную музыку. В то время это обязательная часть репертуара тех, кто участвует в официальных конкурсах и фестивалях. Своего рода оправдание и индульгенция — мол, вчера мы играли то, что положено и приносит победу, но настоящую музыку мы тоже играть умеем. Мы слаженно и красиво поём битловские «This Boy» и «Ask me why», после чего спускаемся в зал послушать «Мозаику», поделившую с «Цунами» первое-второе места, но в исполнении рок-н-ролльной классики не имеющую равных. Это то самое поколение рок-пионеров, которым профессиональная филармоническая карьера нафиг не нужна. Выходцы из «золотой молодёжи», весьма успешно идущие по жизни, и музыка для них — самовыражение и кайф, а не кусок хлеба или вершина карьеры. К тому же любительский статус оставляет полную или почти полную творческую свободу. Взять, например, того же Кесслера из «Мозаики». Умница, эрудит, кандидат химических наук, доцент МГУ — он в своё удовольствие написал кучу произведений, в том числе русское либретто рок-оперы «Иисус Христос — Суперстар», которая спустя годы будет успешно поставлена в театре им. Моссовета и станет едва ли не главным спектаклем-долгожителем.
Но пока он самозабвенно визжит «Honky tonk woman» роллингов, сопровождая этот шабаш характерными рок-движениями.
Рядом со мной сидит паренёк, слегка отрешённый от беснующейся толпы. На мой вопросительный взгляд он сокрушённо говорит: «Как же так? Сегодня утром Ярослав Аркадьевич гонял меня, как кота помойного, на экзамене по химии, с позором выгнал и обещал вырванные годы, если не выучу, а сейчас передо мной же скачет типа Мик Джаггер. Моя психика не выдерживает».
Даю ему практический совет — придёшь на пересдачу, как бы невзначай насвистывай или напевай тихонько «Satisfaction», глядишь, разговор не о химии получится, по крайней мере, не с неё начнётся. Как в знаменитом анекдоте-загадке: «Как спасти девушку, которую насилуют два негра? Надо бросить им баскетбольный мяч».
А с Кесслером мы подружимся всерьёз и надолго. Классика жанра — он будет заходить ко мне домой где-нибудь в одиннадцать утра на кофеёк и уходить в четыре утра следующего дня, отменив все свои (и мои) дела, собрав компанию прибившихся к нам пьяных и счастливых людей.
Итак, конкурс завершается. «Гусляры» теперь на виду у всех городских структур, занимающихся самодеятельностью, совершенно новая орбита, где мы востребованы в общемосковском масштабе. Нас берёт под крыло главный по любительским ВИА Валерий Эстеркесс из Московского дома художественной самодеятельности (в этом здании на Большой Бронной теперь синагога). Он довольно зло и едко описан Макаревичем в своей книге. На самом деле Валерий Львович для своего времени — беззлобный, доброжелательный человек, охотно всем помогающий, особенно если есть возможность пристроить нуждающимся в такой помощи одну из своих восьми трудовых книжек.
С нашим Голубенко как-то договариваются, и он время от времени проводит с нами мастер-классы, заодно вставляя коллектив в мало-мальски заметные мероприятия. Тогда же мы впервые позитивно упомянуты в журнале «Клуб и художественная самодеятельность», что свидетельствует об авторитете и легализации.
Концерт где-то на празднике чего-то. Внизу в очках Андрей Шилов, над ним с гитарой Игорь Будённый. Короткие причёски некоторых связаны с военной кафедрой в институте.
Жизнь заполнена, расширяется круг нужных и просто дружеских связей. По-прежнему много репетируем. На весеннем фестивале в МАДИ наш факультет благодаря нашему участию вместо обычного пятого-шестого занимает первое место. На следующий день счастливый и растроганный декан приглашает меня с Киселёвым в кабинет, благодарит и объявляет, что в качестве награды за вклад в эту очень престижную победу мы в числе лучших студентов поедем на летнюю практику в Болгарию.
И это не всё. В клубе института проводится ревизия, выявившая недостачу музыкальных инструментов и аппаратуры, давным-давно проданных Гуминским на Неглинке. Валя реально потерял берега. Если под списание гитар и колонок он какие-то разломанные грифы и рваные динамики приволок, то на ударной установке терпение комиссии лопнуло.
Вместо большого и малого барабана он сунул им под нос два старых советских бонга, один из которых в самом деле немного больше другого, типа, этот большой, а этот малый. Шума решили не поднимать, установку-таки списали, но Вале с помощником указали на дверь. Освободившиеся вакансии предлагают занять мне и Лёшке. Это классно, зарплаты по шестьдесят рублей (со стипендией выходит по сто в месяц, вполне прилично), работа " не бей лежачего" и свой кабинет в институте.
Гуминскому уже не до группы, она разваливается и мы приглашаем клавишника Валерку Стаина, очень старательного, аккуратного и способного парня в помощь Шилову, который технически уже не тянет сложные партии. Его физический недостаток — сильное косоглазие — мы трансформируем в преимущество: сидя на краю сцены за органом, он вынужден постоянно поворачивать голову в нашу сторону, а зрители поражаются, как можно отыграть весь концерт, ни разу не взглянув на клавиши.
Из этой же группы остаются без дела три Лёшки: неплохой, очень фактурный барабанщик Зотов, вокалист Казаков и гитарист Попов. Мы иногда собираемся вчетвером поиграть битлов и криденсов («Creedence Clearwater Rivavel»), ловим кайф, но для объединения на постоянной основе время ещё не пришло. Хотя у Зотова, наверно, какие-то планы есть, он много времени проводит с нами и старается дружить. Казаков — парень с потрясающим потенциалом, от природы сильный и красивый голос с верхним диапазоном, расслабленным горлом и свободным дыханием — то, чему другие учатся годами. Самый смешной и интересный персонаж — это Попов или, в простонародье, Попуся с нашего факультета.
В музыке — абсолютный слух, изысканный гитарный вкус, широченный вокальный диапазон, от басов до фальцета, битломан, знает и любит всё то, что знаю и люблю я.
Сюда входит и огромный пласт бардовского наследия шестидесятых-семидесятых. Кроме того, он ярый фанат ещё далеко не всеми узнанной и признанной «Машины времени». На том же самом фестивале он стоически вываливал на головы неподготовленных слушателей макаровскую гитарную меланхолию — «Флаги на башнях» и иже с ними.
В жизни же он вечный борец непонятно с кем, ярый поборник свободы непонятно от чего, готовый в любую секунду открывать новые дороги неизвестно куда.
Ещё одно его свойство — постоянно вляпываться в немыслимые ситуации.
Например, такая: Попуся два раза заваливает экзамен, его вызывает декан и строго официально предупреждает, что третья попытка последняя. Никакие музыкальные успехи уже не спасут, приказ на отчисление подготовлен. Осталось три дня на подготовку, и после этого — пан или пропал. Попуся клянётся не есть, не спать, для него это уже не три дня, а семьдесят два часа, поэтому с целеустремлённым лицом быстрым шагом выходит из кабинета.
В первый же вечер с горя он напивается. Второй день и половину третьего пытается учить, к вечеру понимает, что поздно, осилить такой объём он не в состоянии, и обречённо гуляет по Тверскому бульвару, коротая время до неминуемой погибели. Ему на пути встречается милая, отзывчивая девочка, которая после знакомства весь вечер старается вывести его из петельного отчаяния и в конце концов приглашает его домой поиграть вместе на гитаре и попеть, благо живёт она рядом и дома никого нет. Попуся ошарашен такой лёгкой победой и не верит своему счастью, но идёт. Девочка открывает дверь квартиры, включает свет и успевает прошептать: «Кажется, папа с дачи приехал», как из комнаты выходит декан факультета.
Немая сцена на глазах ничего не понимающей девочки. После паузы: «Видите, Попов, какие фортели иногда выкидывает жизнь? Завтра мы увидимся, а пока я вынужден предложить вам тапочки».
Почему я столько о них рассказываю? Потому что впоследствии все они придут в группу, а Зотов и Попов оставят в ней очень заметный след.
А пока мы едем в Болгарию. Курица не птица, Болгария не заграница — это понятно, но для первого зарубежного выезда вполне даже интересно. Тем более, всё, что называется практикой, сводится к единственной за двадцать дней экскурсии на какой-то завод. Всё остальное время мы смотрим страну и отдыхаем. Нашу группу из десяти человек составляют ленинские стипендиаты, победители студенческих научных олимпиад, комсомольские активисты и мы с Киселёвым. Руководит нами не старый, но подчёркнуто отчуждённый, необщительный и строгий доцент с кафедры.
Живём мы в Софии, в студенческой общаге, где дружим с очень весёлыми и гостеприимными болгарскими студентами. Однажды их русофильство вылилось, точнее, влилось в нас в виде неимоверного количества ракии, бренди и потом ещё каких-то вин.
Спать мы ложимся в восемь утра, а в полдевятого нас будят и тащат на официальный приём у ректора Софийского политеха, про который мы совсем забыли. Нас с Лёхой как-то собирают, во что-то одевают, куда-то сажают, зачем-то везут.
Приём торжественный, речь проникновенная, затем небольшой концерт институтской самодеятельности, после которого болгары вопросительно смотрят в нашу сторону. Мы с Лёхой делаем вид, что не понимаем, о чём речь, хотя гитары кто-то захватил и даже расчехлил. Но мы не то что петь, «мама» сказать не можем.
И вот здесь наш доцент с широкой улыбкой говорит: «Мы сейчас тоже что-нибудь придумаем». Слегка приобняв, отводит нас с Лёхой в сторонку, и с той же широкой улыбкой, обращённой в сторону болгар, шёпотом чеканит нам на ухо: «Ё.. вашу мать! Пи..дюки сраные! Я ж вас не трогаю — пейте, сколько хотите, е..итесь, с кем хотите, делайте, что хотите, но на официальных мероприятиях соблагоизвольте быть огурцами. Выбор у вас невелик — или прямо сейчас искромётное выступление, или через три часа есть ближайший поезд на Москву, вещи собрать успеете!»
Не-не, на поезд не надо! Тёплые слова заменяют алкозельцер. Заряженные его призывом, мы хватаем гитары и выдаём такой концерт, что нам сверх программы дарят какие-то сувениры, а доцента приглашают в ресторан.
Покупать из шмоток особенно нечего, кроме нетрущихся джинсов «Рила» (что тоже неплохо). Зато раздолье в книжных магазинах. Всё, о чём у нас можно даже не мечтать, здесь лежит спокойнёхонько — бери-не хочу!
Мы покупаем полные сумки почти на все деньги. Здесь и Есенин, и Булгаков, и много-много чего, в том числе пафосный четырёхтомник «Антология советской поэзии», где по двум-трём стихотворениям можно получить представление обо всех мало-мальски заметных стихотворцах. Мне, постоянно находящемуся в перманентном поиске стихов для музыки, это безумно интересно. Болгария отходит на второй план. И не зря. Впервые узнав о Рубцове, Самойлове, Когане, я натыкаюсь на поэму Дмитрия Кедрина «Зодчие» про храм Василия Блаженного, создатели которого были ослеплены по приказу Ивана Грозного, «дабы они... не поставили лучшего храма...». Пронзило насквозь, я сразу понял, что рано или поздно мы сделаем из неё нечто очень клёвое.
Едва возвратясь в Москву, ещё мокрый, после душа, снимаю трубку зазвонившего телефона и некий деятель сообщает, что ансамбль включен в Поезд Дружбы московских профсоюзов, который через месяц поедет в... Болгарию.
Спасибо товарищу за наше счастливое детство! Обзваниваю народ, все рады, при этом Шилов заявляет, что он уезжает в отпуск, готовьтесь сами, а я вернусь к отъезду и включусь, после чего сваливает. Мы начинаем репетировать и прекрасно обходимся без него, что и закрепляется общим решением. Зато есть возможность взять Ларису Гожеву, вспомнив старые договорённости и одновременно закрыв тему протокольных песен, необходимых для мероприятий такого рода, типа «Катюши», «Я шагаю по Москве» и ещё какой-то на болгарском языке, в которых она охотно и хорошо солирует.
Восемнадцать дней переездов из города в город по всей Болгарии с остановками через каждые 2-3 часа, чтоб поднять тост за нерушимую болгарско-советскую дружбу и посмотреть местный фольклорный коллектив. Поэтому помним всё плохо, кроме нескольких очень удачных выступлений и женщин, ходящих босиком по горящим углям. Это так и осталось за пределами понимания.
1977 г. Первая поездка в Болгарию с «Поездом Дружбы». Слева направо: Валера Стаин, Лариса и Витя Гожевы, я, Лёша Зимин, Лёша Киселёв.
По приезде начинаем так впоследствии и не завершённую крупную форму, по сути написав новую музыку на балладу Андрея Якубова «Белая Роза» — легенду о Белом море, где злой колдун превратил влюблённую пару — парня в море, а девушку в розу на берегу этого моря. И когда через много лет волны моря достигли-таки розы — на берег вышли дряхлые старик и старушка. В общем, подростковая бредятина, но мы и были подростками, поэтому произведение захватило по полной. То была эпоха крупных форм — знаменитая «Орфей и Эвридика», песняровские «Песнь о доле» и «Ванька-встанька», ариэлевский «Емельян Пугачёв», «Алые паруса» ансамбля «Музыка»... А мы чем хуже. На главные роли приглашаем двух новых солистов — первокурсницу из нашего института Наташу Беляеву и Сашу Мартынова, единственного, кто прошёл кастинг, а именно — провизжал полностью пинкфлойдовские вокализы из «Dark side of the Moon». Саня (кличка Качум) ведёт абсолютно асоциальный по тем временам образ жизни — не работает, крутится в хипповой тусовке, а зарабатывает пением в церкви — дикость дикая.
Но поёт классно, ничего не скажешь.
По мере завершения работы над «Белой Розой» я, как ни странно, начинаю к ней остывать. Всё-таки текст уж больно самопальный, да и музыка не дотягивает. Она даёт неоценимый опыт в работе над крупной формой, тем более, во мне уже крепко сидит поэма «Зодчие», действительно великие стихи. Никому ещё ничего не говорю, но втихаря набрасываю музыку.
Тем временем наши акции растут, мы везде желанны и даже позволяем себе отказываться от выступлений, на которые пару лет назад бежали бы галопом. В институте нас опять делегируют за границу, на сей раз в Польшу, в составе интернационального студенческого строительного отряда. Звучит? На поверку это десять человек, заслуживших поездку активным участием в жизни института. Командиром назначен Сергей Катырин (ныне Президент Торгово-Промышленной Палаты), а комиссаром... я! Ну да ладно, ответственность невелика, но Польша весьма передовая страна, по крайней мере, в музыке. Как пошутила бесстрашная Марыля Родович на одном из концертов в Одессе: «Мы все живём в одном социалистическом лагере, только в нашем бараке веселее». Кстати, за две недели не очень ударного труда на стройке какого-то коровника нам заплачены вполне приличные деньги в злотых.
Работаем мы почему-то бок о бок с польскими зеками, их охраняют полицейские с огромными деревянными кобурами. И как-то случилось, что мы теряем ключ от бытовки, в которой переодеваемся. Вся стройка безуспешно носится в поисках запасного, пока кому-то не приходит в голову обратиться к охранникам, нет ли среди вверенного им контингента специалиста нужного нам профиля? Охранник добродушно кивает и кричит: «Гжегош!». Появляется Гжегош, низенький улыбчивый жулик в арестантской робе. Охранник ему по-польски ставит задачу, показывая на замок. Тот заливисто смеётся, достаёт из кармана какую-то железячку, вставляет, как-то проворачивает — и дверь открыта.
Профессионал! Но это так, бытовуха. Фантастическим же событием становится посещение в Познани концерта «Slade», невесть как приехавших в Польшу, уже не на пике, но очень даже в силе. То, что они вытворяют на сцене, совершенно отвязанные, по рок-н-ролльному весёлые, абсолютно позитивные, в наших советских головах не укладывается. Фейерверк, ураган, смерч! Два часа суперкачественного, с бешеной энергией и клёвым звучанием, рока. Я набираюсь наглости и какими-то немыслимыми аргументами пробиваюсь к ним к гримёрку. Коротко общаемся (для них это первый контакт с советскими), и все четверо расписываются в моей записной книжке.
Эти автографы будут меня поить на шару весь оставшийся год в качестве вещдоков. Каждый божий день меня в клубе ожидает новая аудитория с уже откупоренным портвейном: «Расскажи!» «Значит, дело было так... Стой-стой, куда столько? Спасибо, конечно, давайте за музыку! Значит, дело было так...» — ну и далее в лицах. Апофеоз —раскрытая на нужной странице записная книжка. Заканчивается это неожиданно. Однажды меня прямо в коридоре стопарят несколько первокурсников, и один из них, наглющего вида, с ходу просит показать автографы «Slade». Я, ошалев от такого беспардонного нарушения возрастной и межкурсовой субординации, машинально выполняю просьбу. Этот беспредельщик выжидательно смотрит на остальных, после чего каждый из них протягивает ему рубль и они сваливают.
Но через десять минут я вознаграждён по полной. Поднявшись в клуб, застаю Сенчилу, слегка пьяненького, который взахлёб рассказывает Киселёву, что он знает в Москве Дом культуры, где есть два полных, новеньких, в заводской упаковке комплекта «БИГа». Мы с Киселёвым, коротко переглянувшись, мгновенно превращаемся в Лису Алису и Кота Базилио, то есть с помощью припасённой бутылочки коньячка и льстиво-восторженных оценок их последнего концерта вынюхиваем-таки название учреждения.
1978 г. Лёня Киселёв.
Пугая Сенчилу случайной встречей с ректором в таком виде, предлагаем ему пару часов вздремнуть в нашем кабинете на диванчике, а сами пулей несёмся по указанному адресу, заходим к директору, представляемся и через десять минут бьём по рукам. Аппаратура на самом деле стоит на складе, в чужие неопытные руки отдавать её жалко, а тут мы, какие-никакие, а уже с авторитетом и багажом за спиной. Кроме аппарата, нам даётся в постоянное пользование довольно большая комната, где всё можно стационарно расставить и только втыкать-вытыкать рубильник в начале и конце репетиции. К тому же в этом Доме Культуры базируется и репетирует группа «Цветы» Стаса Намина — неплохое и интересное соседство. Не дыша от счастья, выходим на улицу — надо ехать в институт, будить Сенчилу и как-то с ним объясняться.
Покупаем ещё коньяку, поднимаем его и издалека втираем, мол, на фига кантри-группе с их банджо, скрипками, погремушками и стиральными досками два комплекта «БИГа». Сенчило говорит, что и вправду не надо, но не отдавать же врагам. «А друзьям?!» Сенчило смотрит на нас трезвеющим взглядом, не в силах поверить в степень нашего коварства. Ничего не поделаешь — жестокие законы шоу-бизнеса.
Пытаемся обосновать, что нельзя было оставлять ситуацию без вмешательства, пока он спал. А вдруг бы кто-нибудь за эти три часа узнал и опередил? Зато сейчас аппарат уже в наших общих руках (что главное!), у нас есть технически грамотные ребята, способные качественно обеспечивать его работоспособность и в любой момент готовые его предоставить для выступлений и репетиций «Орнамента».
Сенчило постепенно приходит в себя, мол, почти убедили, но пять бутылок коньяка за наводку — отдайте и не грешите! Можно не сейчас. Да мы можем и сейчас. Нет, сейчас не надо, целее будут.
В те же дни узнаём, что в декабре очередной городской конкурс ансамблей и наше новое руководство ставит задачу максимально достойного результата. Да мы и сами чувствуем, что уже созрели. Вот здесь я и достаю из рукава ту самую поэму «Зодчие» Дмитрия Кедрина, собираю коллектив, показываю сделанные к тому времени заготовки и предлагаю за оставшиеся три месяца навалиться и проделать необходимую работу, получив тем самым преимущество перед остальными за счёт литературного материала, отсутствия необходимости исполнять комсомольско-патриотические вирши и возможности создать многоплановое развёрнутое произведение, в то же время укладываясь в регламент выступления десять-двенадцать минут.
Народ целиком «за». Приступаем, хотя это в чистом виде авантюра. Мы репетируем отрывки произведения, в то время как оно написано едва наполовину. Ну ничего, глаза боятся, а руки делают. Пробиваем с Киселёвым свободное посещение занятий и по сути полностью забиваем на учёбу, пятый курс — не выгонят.
В сентябре горком комсомола просит заткнуть их дырку — съездить на неделю в Вологодскую область поддержать своим искромётным искусством уборку урожая в Нечерноземье. Нас освобождают от работы-учёбы, и мы едем.
Возглавляет делегацию некто Юрий Поляков, молодой московский поэт, но уже член Союза писателей и секретарь комсомольской организации. Столь серьёзный статус вызывает опасения, но Юрка ещё до отправления поезда мгновенно их рассеивает, первым выставив на стол купе бутылку невиданного тогда виски. Защёлкали замки чемоданов, развернулась скатерть-самобранка и в момент «Провожающим выйти из вагона» поднимается первый тост.
Приезжаем в Вологду. Слякоть-слякотная. Нас не встречают. Как обычно — кто-то не дозвонился, телеграмма не дошла, конь не валялся.
Сами звоним местным комсомольцам. Они в шоке — какому идиоту пришло в голову в сентябре устраивать эту поездку, когда грязь непролазная, условий никаких и вообще... нам бы космонавта или киноактёра — возни меньше. Тем не менее оперативно селят нас в гостиницу — мы с Поляковым и Киселёвым оказываемся в четырёхместном апартаменте с удобствами в коридоре и каким-то торговцем мандаринами с местного рынка в качестве соседа.
Обещают завтра решить, как нас занять. Услышав такое, Саня Мартынов садится за телефон и начинает обзванивать близлежащие деревни с предложением организовать наши концерты.
Наутро прибегают радостные местные комсомольцы и с торжествующим видом сообщают, что ввиду того, что стало известно о наших попытках организовать левые концерты, руководство дало команду немедленно отправить нас в Москву с соответствующими сопровождающими письмами. И вот здесь Поляков, до того милый, улыбчивый, корректный, переходит на понятный этим придуркам аппаратный язык. Поставив их чуть ли не по стойке «смирно», выливает на них своё видение ситуации. Смысл в том, что вместо того, чтобы исправить все свои недоработки и быстро организовать хоть какие-то концерты, коль скоро мы уже здесь, они, ухватившись за какой-то, причём недостоверный, повод, пытаются окунуть нас в то, чем сами являются.
Через полчаса у него встреча с первым секретарём Вологодского областного комитета комсомола, просит местных далеко не уходить и не обижаться.
Куда всё девалось? Наши грозные оппоненты, скуля как щенки, едва не описавшись от страха, мямлят, что их опять ввели в заблуждение и они готовы выполнить любые наши предложения.
Полякова уже не остановить, мы так ещё не умеем. Без единого бранного слова, практически не повышая голоса, он в качестве великой благодетели поручает им срочно организовать два-три концерта в городе и отправить нас домой с почётной грамотой и благодарственным письмом. С этой минуты всё как по маслу. С Поляковым задружились крепко и на долгие годы. Уже став самым, на мой взгляд, заметным автором постперестроечной эпохи, уважаемым главным редактором «Литературной газеты», Юрий Михайлович при встречах всегда меня подкалывает несостоявшимся коммерческим туром, держа в цепкой писательской памяти все детали той поездки, включая нашего соседа-абхаза дядю Павлика — того самого торговца мандаринами.
Возвращаемся и продолжаем готовиться к конкурсу. Ни до, ни после я не был так захвачен музыкой. Я не ем, не сплю, любое вынужденное отвлечение от звучащей в голове композиции вызывает раздражение. Со мной в тот период трудно общаться. На все вопросы, не имеющие отношения к «Зодчим», отвечаю односложно и невпопад. Репетируем прямо с колёс, только что продуманные куски разучиваем, меняем на другие, ищем оптимальную форму всего произведения. Наконец, где-то за месяц до конкурса в первый раз играем композицию от начала до конца, пригласив нескольких знакомых музыкантов, в том числе Кесслера и Стаса Намина.
Уж мы расстарались, сами того не замечая, работая изо дня в день, вставляя всё новые и новые придумки — церковные хоры, ростовские колокольные звоны, слайды, многоголосые красивейшие расклады с речитативами на их фоне — нам самим уже трудно было изнутри оценить сделанное.
И когда мы сошли со сцены в зал, наши гости долго сидели молча. Первым заговорил Кесслер: «Пацаны, давненько у меня мурашки не бегали. Я и не заметил, когда вы из искрящих, способных юнцов превратились в очень крепкий, изобретательный, талантливый коллектив. Думаете, сказал вам приятное? Нет, приятное скажу сейчас. „Мозаика“, как всегда, обязана в таких конкурсах побеждать. Но сейчас я отчётливо понимаю, что нам нечего противопоставить тому, что вы сваяли. Самолюбие не позволяет нам быть вторыми, поэтому, придумав какую-нибудь уважительную причину типа подготовки к докторской диссертации, мы, пожалуй, с грядущего конкурса соскочим». Не сон ли это? Услышать такое от пафосного, вальяжного, всего уверенного в себе Кесслера — это серьёзно.
Стас более сдержан, но и более конкретен. «Вижу вас чуть не каждый день, думал, шпана какая-то гитарно-подзаборная, а вы вон какие молодцы. Давайте, берите первое место, а потом поговорим. У вас есть все перспективы для большого будущего, я вам помогу». Первое место! Стас первым произносит вслух, о чём мы, может, и мечтаем, даже верим в душе, но Стас сказал это настолько буднично и по-деловому, что вдруг до нас доходит — мы его займём. И нечего стесняться!
Оставшееся время до конкурса бесконечно гоняем композицию, выверяя темп, свет, фонограммы, слайды — чтобы, как говорится, от зубов отскакивало. Для верности обкатываем её на нескольких концертах — супер! Это уже новый уровень.
В первом туре порядка сорока с лишним групп, выступаем в конце второго дня.
Видимо, какие-то слухи уже прошли, к нам все относятся подчёркнуто уважительно. Осталось только убедить жюри в своей состоятельности. А председатель, на секундочку, — великий Марк Фрадкин.
Но мы не зря столько репетировали — отыгрываем как здрасьте! Среди остальных групп, что видели, есть лучше, есть хуже, но они обычные. А мы за счёт композиции сразу в другом измерении.
Во время перерыва ко мне подходит Марк Григорьевич Фрадкин. «Не знаю, как вас зовут, но хочу рассмешить. Я очень люблю эту поэму и в студенческие годы пытался положить её на музыку, но ничего толкового у меня не получилось. А у вас получилось. Поверьте, я получил удовольствие, поздравляю и с радостью жму руку. Не думаю, что на этом конкурсе у вас есть конкуренты.
1978 г. За три часа до триумфа на московском конкурсе ансамблей. Наша супертехника и супертехники: Ванечка, Папа Толя и Мамай.
Второй тур также проходит без сучка без задоринки. Всего допущено восемь групп: «Панорама» с потрясающим гитаристом Володей Санниковым и клавишником Владимиром Давыденко — музыкальным редактором Центрального телевидения. Такого качественного и интеллигентного исполнения рока мне раньше слышать не приходилось. К сожалению, Санников через пару лет погибнет в автокатастрофе и на этом всё закончится.
Мощно выглядит военный ансамбль «Молодость», студенческий «Эльдорадо» и другие — всех не вспомнишь.
Объявляют итоги — мы первые! Первые!! Первые!!!
1978 г. Первое место среди двух тысяч московских любительских ансамблей. Слева направо: Валерий Стаин, я, Алексей Киселёв, Алексей Зимин, Наталья Беляева, Виктор Гожев, Александр Мартынов.
На следующий день по традиции — концерт лауреатов. И только здесь мы узнаём, на каком волоске всё держалось, по какому лезвию бритвы в игольное ушко мы прошли.
«Гусляры» с композицией «Зодчие» заняли первое место среди московских групп.
Утром Саню Мартынова арестовали. Мы понятия не имели, что, прочухав систему организации подпольных концертов, он не мудрствуя лукаво накупал открыток, разрезал на четыре части, ставил какой-то штамп чего-то и продавал эти квиточки по пять рублей на якобы концерты «Машины времени», «Високосного лета», «Удачного приобретения» и другие сейшеновые рок-тусовки. Пару раз прокатило, а на третий его повязали.
Сашка потрясающе со своей бородёнкой, закатив глаза, визжал самый сложный и ответственный кусок композиции, где ослепляют зодчих.
И случись с ним беда днём раньше, не видать нам первого места, по крайней мере, так убедительно. А так в оставшиеся пару часов запираемся в какой-то комнате с пианино, перекидываем голоса, перераспределяем партии и кое-как из ситуации выходим. На все вопросы по Мартынову отвечаем, мол, заболел.
Дело сделано, победу уже никто не отнимет, Саню жалко, конечно, но это его путь, который он сам выбрал. Мы надолго теряем его из виду, но он ещё вернётся.
На фоне сегодняшних селфи и прочих видеовозможностей бросается в глаза, как мало, по сути, нам удалось зафиксировать на визуальных носителях. Оно и не мудрено. Ни видеокамер, ни цифровых фотоаппаратов ещё нет, не говоря о мобильниках. Поэтому каждая фотография — это следствие большого, кропотливого и ответственного труда в домашних условиях. Для этого необходимо иметь и уметь пользоваться фотоаппаратом, бачками для проявления плёнки, фотоувеличителем, кюветами, глянцевателем, и это только для чёрно-белой фотографии. Цветные в домашних условиях вообще не рассматриваем. То есть покупаешь плёнку, в полной темноте вскрываешь её и на ощупь наматываешь на кассету, которую потом вставляешь в фотоаппарат. В кассете 36 кадров, поэтому сделанный сегодня снимок в любом случае будет ждать, пока ты не отщёлкаешь весь запас плёнки.
После этого, используя ванную комнату, ты в одном бачке разводишь проявитель, в другой фиксаж, между ними ставишь кастрюлю с водой и, погасив свет, опять же на ощупь вскрываешь фотоаппарат, перематываешь плёнку на специальную проявочную катушку и помещаешь её в проявитель на 7-8 минут. После этого прополаскиваешь её в воде, погружаешь в фиксаж и через 15 минут можешь в первый раз попытаться рассмотреть и оценить то, что у тебя получилось (или не получилось).
Процесс проявки самый ответственный, поскольку любая ошибка: не тот порядок жидкостей, не до конца остывший раствор, случайно кем-то включенный свет ведёт к необратимой потере съёмки. Если негатив нормальный, его необходимо высушить на обычной бельевой верёвке, привязав грузик к низу, потом свернуть в рулончик и перейти к печатанью снимков. Это самый волнующий и сладостный процесс.
Готовишь увеличитель — прибор, где на подставке с регулируемой высотой находится камера для плёнки, кадры которой с помощью сильной лампы проецируются вниз на рамку, куда вставляется фотобумага. Здесь немного проще, поскольку можно специальным светильником с красным светом освещать всё происходящее. С опытом приходит понимание, сколько секунд надо проецировать кадр на бумагу и, засунув лист в кювету с проявителем, ждать, когда начнёт проступать изображение. Наконец можно рассмотреть, что, собственно, ты снял, удачно-неудачно, качественно-некачественно, красиво-некрасиво, угадал-не угадал с резкостью, выдержкой и другими настройками фотоаппарата. Почти в каждом доме всё это имеется, почти все умеют снимать, проявлять и печатать. Хорошая плёнка и фотобумага — дефицит, максимально доступное — это продукция фирмы ORWO (ГДР). Kodak, Nikon, Fuji даже в названиях не проглядываются.
Зато мы до сих пор фотографируем, а не фоткаем, удачные снимки умеем ценить и храним в альбомах.
Стас не обманул. Буквально через несколько дней после конкурса он сажает меня в машину, и мы едем в Московскую областную филармонию, в которой они в то время работают. Там он представляет меня руководству, говорит много хороших слов и, в принципе, с нами готовы работать, правда на мизерных условиях, но готовы.
Нам лестно это слышать, но реально мы ещё учимся в институте и вообще нам комфортно в сегодняшнем статусе группы, где мы кое-чего добились, заняли определённые позиции и сам чёрт нам не брат.
Нас приглашают на телевидение и делают отдельную двадцатиминутную программу, впереди также маячит поездка в ГДР, поступает предложение принять участие в уже профессиональном конкурсе артистов эстрады. Мы, естественно, соглашаемся. В день выхода телепередачи приезжаем в Дом культуры и смотрим её всем составом вместе с директором.
1979 г. Первая съёмка «Гусляров» на ЦТ. В камеры смотреть ещё не умеем.
Директор новый, вместо уволенного за уже упомянутый концерт «Машины времени». Павел Михайлович Барский, подвижник и энтузиаст джаза, каждую неделю он устраивает что-то на эту тему, причём всегда очень здорово. Все звёзды — Хащенко, Зубов, Пищиков, Лаци Олах — постоянные гости всевозможных джазовых вечеров и вечеринок. Рок-музыку он не любит, но к нам относится прекрасно, к тому же мы для него весьма полезны.
Поэтому выход телепередачи нужно отметить, снаряжаем экспедицию в ближайший магазин, а поскольку на всю компашку портвейна нужно много, в качестве сумки берём микрофонный чемодан с названием группы на крышке.
Отстояв очередь из работяг нашего же завода, слышим возглас: «Ой, ё..! А ещё по телевизору показывают. Глядь, они пьют то же, что и мы».
Выше только небо! Чтобы ВИА, да ещё любительский, на ТВ — фантастика! Слева направо: Андрей Егоров (Буба), Алексей Киселёв, Андрей Родин, Алексей Зотов (Лис), я, Николай Соцков (Никсон).
Выступление на Московском конкурсе артистов эстрады не такое триумфальное. Проходит он в Театре эстрады, где восседает очень серьёзное жюри под председательством Иосифа Кобзона. Обстановка более строгая, чувствуется, что в отличие от любительских конкурсов, где главное для всех — заявить о себе, посмотреть, подчерпнуть, вдохновиться, здесь все уже решают конкретные задачи, нам пока не очень понятные, но всем углам перешёптываются, до нас доносятся отдельные слова: тарифная ставка, гастрольный график и другие термины из чужого для нас мира.
Конкурс проходит в три тура без зрителей, причём на первом и втором надо играть разные произведения. Решаем начать с «Зодчих».
Безоговорочно лидируем после первого тура в жанре ВИА. Видимо, кому-то карты спутали. Ни поздравлений, ни добрых слов.
Через неделю второй тур. У нас для него готов блок русских народных песен. Дата его парадоксально совпадает с защитой диплома у меня и Киселёва. А тут ещё в ночь перед выступлением предлагают отыграть выпускной вечер в какой-то школе за очень хорошие деньги.
Приходится успевать всё, организмы молодые, почти железные, выдержим.
Конкурс в 12 дня. В пять утра заканчиваем выпускной, два часа спим там же на стульях, потом собираем аппарат, ребята едут в Театр эстрады расставляться и настраиваться, а мы с Лёшкой к девяти в институт защищать диплом. Справедливости ради, я к тому времени учёбу практически бросил. Такое на пятом курсе можно, тем более, что нас знали, любили и практически не трогали, даже ставили приличные оценки для стипендии.
За десять рублей мне вынесли с кафедры на неделю чей-то позапрошлогодний диплом, чтобы слизать и вернуть. Осталось только переписать текст, вставив необходимые, заданные мне параметры, и «перестеклить» схемы. Опять как на первом курсе — на спинки двух стульев кладётся оргстекло с письменного стола, под него настольная лампа, на него скреплённые два листа ватмана — снизу с готовым изображением, сверху чистый — и вперёд! Экономится время и не загружаются мозги избыточными знаниями, которые мне никогда не пригодятся. Только музыка!
Ровно в девять мы с Киселёвым первые влетаем в аудиторию, впопыхах развешиваем по стене свои схемы и чертежи и один за другим предстаём в чём есть перед государственной комиссией. Лёшка ещё в состоянии что-то промямлить, а я вообще ни в зуб ногой, да и мысли мои не здесь. Тем не менее на какие-то вопросы отвечаю, в общих чертах что-то бормочу с серьёзным выражением лица. Короче, пятнадцать минут позора, тройка за защиту и мчащееся такси в Театр Эстрады. Чудес не бывает, распыление не может быть бесконечным, бессонная ночь, диплом как отвлекающий фактор перед ответственным выступлением.
Короче, второй тур мы не вытягиваем. По материалу — с русскими обработками до композиции «Зодчие» мы не дотягиваем. Единственный шанс — задавить энергетическим посылом, но у нас сегодня с этим не очень — силёнок на искреннюю феерию не хватает, а профессиональных навыков для имитации таковой тем более.
Поэтому получаем специальный диплом «За творческий поиск» и все облегчённо вздыхают. Лауреатами становятся запланированные коллективы — кто бы их сейчас вспомнил!
Этот конкурс становится неким рубиконом. Становится понятным, что этот состав достиг своего потолка. Необходимы перемены. Слава Богу, это не приводит к конфликтам или обидам. В какой-то из дней садимся за стол и каждый определяет для себя своё будущее. Мы с Киселёвым ставим всё на музыку, готовы и намерены переходить на ежедневные репетиции, отбрасывая, по сути, всё остальное. Это автоматически невозможно для тех, кто ещё не закончил учёбу, — Зимин, Беляева, Стаин. Витька Гожев тоже идти до конца не намерен — семья, хорошо оплачиваемая работа, да и возрастом он постарше.
Барабанщика находим сразу — это Лёха Зотов, которого и искать не надо, он всё время рядом и даже партии, оказывается, загодя выучил. Институт он закончил вместе с нами и готов ко всему. На клавиши наконец созревает «Буба» Андрей Егоров, тот самый, из нашей школы. Все эти годы он, как и обещал, время от времени появляется, следит за нашим ростом, советует, приводит всякий народ. В том числе легендарного, фантастического Сергея Владимирского — учёного-филолога, который самостоятельно освоил порядка двухсот музыкальных инструментов разных народов мира, от волынки до таблы. Впоследствии он будет вести авторскую телепрограмму «Странствия музыканта» на эту тему. Но для постоянной системной игры в группе он не приспособлен, да и двести инструментов нам не нужны.
Лёшка Зотов — в обычном виде...
В течение двух-трёх месяцев мы каждый день просматриваем-прослушиваем разный народ, но всё не то. Вспомнили про «Рыжего» Андрюху Якубова. Он охотно откликается и притаскивает с собой странного молчаливого парня, якобы скрипача. Бородатый, с крупными чертами лица и тяжёлым взглядом — так выглядит в советских фильмах сын кулака, которого ушлые комиссары уговорили-таки вступить в колхоз. Пришёл и сидит в углу. «Ты на скрипке играешь?» — «Немного». — «Ну, давай».
Он достаёт ноты, ставит их на пюпитр и нудно и неуверенно играет какой-то этюд. Нашего терпения надолго не хватает, выразительно смотрим на Якубова, он огорчённо разводит руками. Просмотр окончен. Единственная зацепка, что у него басовый регистр в голосе, но этого мало.
Он выходит в коридор, а мы начинаем крутить-вертеть самого Якубова. К сожалению, он за эти годы пить стал больше, а петь хуже. По крайней мере, вокализы ему уже не под силу. В «Зодчих» есть момент, где это необходимо. Андрюха пыжится, но ничего не выходит. Я от досады резко останавливаю группу и в наступившей тишине из коридора доносится именно то, что нужно, — пронзительный сильный фальцет, абсолютно в стиле и характере. Выбегаем в коридор, где сидит на корточках огорчённый соискатель.
— Это ты?
— Ну я.
— А чего сразу так не спел?
— Не просили.
Заводим его обратно, знакомимся. Андрей Родин (или, в простонародье, Родька). Чувак немного приободрился и начал подавать признаки жизни. Якубов пытается его расшевелить, просит нас сыграть что-нибудь в стиле кантри, потом джазовую пьеску, потом блюзовый квадрат — парень выдаёт такие классные скрипичные партии и импровизации, что нам стыдно смотреть друг на друга — идиоты, чуть не прозевали такой бриллиант. Просто есть люди, не умеющие в один момент себя преподнести, а у нас часто не хватает терпения.
Как бы то ни было, мы в тот вечер заполучаем парня, закрывшего сразу несколько позиций — скрипка и вокал, причём в широчайшем диапазоне, для многоголосия незаменим. Единственная проблема, он чувствует себя очень неловко, потому что от Якубова мы отказываемся, а именно он привёл Родьку. По-пацански, действительно, нездорово, но жизнь есть жизнь. Его постепенно отпускает, тем более Якубов всё понимает и сам убеждает Родьку остаться.
В коллективе появляется первый непьющий, у Андрюхи культ тела и физической силы. Мы ахаем, когда он впервые обнажил торс, и ахаем ещё раз, когда, схватившись двумя руками за вертикальную трубу в коридоре, он перевёл тело почти в горизонтальное положение.
1979 г. Родька только пришёл в группу. Старается!
Незакрытой остаётся позиция гитариста, причём обязательно поющего гитариста. Пока с нами Лёшка Попов, но ему ещё два года учиться, да и нет у него нашей одержимости.
Мы на перепутье. С одной стороны, как у любительской группы, у нас всё более чем хорошо, иногда крутят по радио, пишут в газетах, готовится вторая телепрограмма с нашим участие, оформляем поездку в ГДР, нам присваивают статус «Народного коллектива», — звучит для группы смешно, но даёт возможность пробить небольшие зарплаты для ребят.
О работе в филармонии особо не думаем, в основном, потому что ничего об этом не знаем. Понимаем только, что здесь мы сами себе хозяева, а там заставят петь комсомольские песни и вообще, это другой мир — соваться страшно. Первый опыт общения с помощью протеже Стаса Намина это показал.
В поисках гитариста звоню Виктору Столбе — руководителю военного ансамбля, с которым мы год назад пересеклись на конкурсе. Он приглашает меня в часть на «Добрынинской», принимает по высшему офицерскому разряду — водка, тушёнка, соленья, колбасы всякие. Выясняется, что он создал уникальную систему прохождения службы — собирает со всей страны талантливых мальчишек и комплектует ротируемую, но постоянно действующую концертную бригаду.
Командование всецело поддерживает его, потому что хороший бесплатный концерт — в армии это твёрдая валюта, за которую можно решать все вопросы — от стройматериалов для ремонта части до кадровых решений и подъёмов по карьерной лестнице.
Как раз сейчас заканчивают службу несколько ребят, один из них неплохой гитарист и ещё более неплохой вокалист — Коля Соцков. Знакомимся, его отпускают на прослушивание, вроде всех всё устраивает, ждём месяц до его дембеля.
Тратим это время на совершенствование аппаратуры. Что-то продаём по мелочам, что-то покупаем. Нам нужен электроорган, хотя бы немецкая «Вермона», но она тоже стоит денег. Знакомые ребята срочно распродают аппарат, и мы совсем по дешёвке покупаем «сосиски» — голосовые длинные биговские колонки — полное говно, но и они в дефиците, а для небольших помещений типа ресторана вполне сойдут. Выходим с этим предложением на Неглинку, у нас берут телефоны, обещают позвонить.
Через пару дней звонят — вы готовы? Мы едем! Пока они едут, мы выставляем видавший виды, довольно пошарпанный товар в ярко освещённое фойе, подключаем и ждём. Через какое-то время вбегает один из основных глиновских спекулянтов Витя, фамилию не помню. «Вы что, с ума сошли? Что вы тут Лувр устроили? Свет немедленно сделать еле-еле, громкость убрать, всё стащить в один угол. Быстро делайте, клиенты в такси, я за ними».
Быстро делаем. Через две минуты приводят каких-то дремучих покупателей, явно издалека и быстро-быстро: «Так, смотрите! Всё на месте, всё работает. Динамики пощупайте: все целые, звук идёт из каждого. Всё устраивает? Быстро давайте деньги, грузитесь и уезжайте. Мы все под прицелом, по-моему, за нами ехала чёрная „Волга“. У вас две минуты».
Покупатели судорожно слюнявят деньги, хватают колонки и сваливают. Витя отсчитывает нам по семьсот за пару, то есть за три пары чистый навар девятьсот рублей как с кустика. И магазин «Продукты» ещё открыт!
Немного добавляем и у того же Вити через пару недель берём орган и четыре хороших (в смысле, венгерских) микрофона. А здесь и Колька Соцков (в дальнейшем Никсон) подоспел.
Мы с Киселёвым и Зотовым после всех возможных оттяжек и отсрочек выходим на работу по институтскому распределению, согласно которому три года обязаны трудиться на указанном предприятии.
Но там не указано, как мы обязаны трудиться. Поэтому с первого же дня в новой организации под названием «АСУС» (Автоматизированная система управления строительством) Главмосстроя я чётко даю понять, что от основной линии предприятия я максимально дистанцируюсь, прихожу-ухожу вовремя, охотно выполняю любые общественные задания, организую вечера, концерты и тому подобное, но тонкости профессии осваивать не собираюсь. Создаётся удобная для меня патовая ситуация — я не могу уйти, они не могут выгнать.
К тому же несколько раз в месяц приходят всякие письма и циркуляры с просьбой освободить меня от работы в связи с концертами, поездками, съёмками и т.д.
В конце концов все смиряются с тем, что я отбываю положенное время, а главная жизнь у меня не здесь. Примерно так же обстоит дело у Зотова и Киселёва. Жизнь начинается после шести вечера в родном ДК завода им.Орджоникидзе, продолжается там же за полночь и заканчивается разъездом на перекладных с помощью поливальных машин, водители которых охотно подвозят бедных музыкантов в пределах своей территории. А там ловится следующая.
✎ Продолжение следует...
|
